В Питере на него попасть не просто — это лучше делать по предварительной записи, но это действительно того стоит — на омском показе не могли сдержать слез ни взрослые мужчины, ни молодежь, которой про 90-ые рассказывали родители. Далее — некоторые цитаты из двухчасового спектакля, которые дословно наложились и на мою жизнь, и здесь история уже моих 90-ых.
Мы — октябрята, которых уже не успели принять в пионеры. С чего начинались перемены? Вот появились жевачки и «Юппи», чойсы и киндеры. Но у нас не было ничего — ни интернета, ни телефонов, у редких счастливчиков — компьютерные приставки, но в основном только дворовые игры, среди которых «Квадрат». Это было доброе злое время, полное вынужденных приключений. Вот с пацанами мы проникаем на амурские склады табачной фабрики, чтобы украсть рассыпной табак и липучку, которой можно чистить одежду. Вот воруем кукурузу на ближайших полях — потому что летом много времени, а жрать нечего, и кукурузу можно продать на рынке. Но весь собранный «урожай» отбирают «рэкетиры» более старшего возраста. Собираем в гаражах старые выброшенные аккумуляторы, чтобы плавить свинец и отливать грузила, которые можно продать рыбакам. Пытаемся мыть машины за деньги, но «коммерсы» на тачках платить не хотят.
У каждого появляется свое «погоняло», которое держится до окончания школы. Спустя время во дворе появляются странные прохожие, они сидят в подъездах с закатанными рукавами, залазят в подвал хрущевки — мы уже знаем, где у нас ширяются и где продают наркоту, которая стоит очень дешево и доступна всем. И вот мне становится ясно, зачем мутный парень просит принести ему из дома зажигалку и железную ложку. Такое ощущение, что ширяются, накуриваются и глотают таблетки почти все. И это уже время вопросов, на которые никогда нет правильного ответа: «есть мелочь?», «пацаны, вы откуда?», «курите?», «подойдите, чо скажем».
Кварталами, районами, городами правят бандиты, и вот Витек, который в свои лет 15 ходит с тростью — стал хромоногим после неизвестно каких разборок — мастерит поджигной самострел. Его можно зарядить гвоздями, засыпать пороха, и выстрел пробивает насквозь толстую деревянную подъездную дверь. Но спустя время мы взламываем старый гараж этого самого Витька, где он хранит ненужный ему мотоцикл — а нам что-нибудь там да сгодится.
Соседскому парню пробили голову — перелом основания черепа — популярный на районе диагноз. И однажды я возвращаясь со школы, вступаю ногой в темном подъезде в липкую жижу — это кровь одного из соседей, забитого в пьяной семейной разборке.
Но во дворе говорят, что хуже всех — ОМОНовцы, начавшие возвращаться из Чечни с посттравматическим синдромом и оттого отбитые наглухо, они страшнее бандитов. Все говорят о Чечне, по ТВ показывают фильм «Чистилище» — и поэтому все мы ненавидим Ельцина и его пьяную рожу. С ним не связано никаких мыслей о «свободе» и «демократии».
Денег настолько не хватает, что есть приходится гуманитарную помощь и суррогаты типа маргарина «Рама». Надеть тоже нечего, и вот мы идем к раскрутившей челночный бизнес однокласснице мамы, которая отдает мне донашивать вещи своего сына. Они модные, хоть и поношенные, но ни у кого во дворе таких нет. Нет и денег на тетради и ручки для школы — зовем дальних родственников, ставших «новыми русскими» и запустивших в Омске завод дешевой газировки — важные и надутые, дают из портмоне одну-единственную и не самую крупную на то время купюру. Да, 90-ые — это время унижений.
Вся жизнь — во дворе, здесь «мутки» и «терки», встречи чужих на своей территории и походы в районы, где чужие мы. Я не принимал участия в замесах и стрелках, но за отсутствием бейсбольных бит мы выносили из дома ножки от стульев для этих «походов». Почти у каждого появились ножи-бабочки,а у меня была опасная бритва — я в классе девятом прочитал «Заводной апельсин» и позаимствовал этот аксессуар из старых вещей деда. Не использвал ни разу, но все знали, что резать врага на всякий случай следует по рукам, чтобы не порезать до смерти.
Вот такие веселые игры 90-ых — кто больнее ударит, кто сильнее оскорбит, кто точнее соблюдает неписанные пацанские правила. В каждой компании есть лох, и самое стремное, когда этим лохом оказываешься ты. Не можешь завоевать авторитет силой — помогаешь кому-то не остаться на второй год или сделать контрольную, и тебя уже не трогают. А в школе — первые дискотеки и медляки на «пионерском» расстоянии — пацаны стоят рядом, оценивают и комментируют. И есть та, с которой танцевать нельзя ни в коем случае.
Но попса только для школьных посиделок, мы любим «Сектор газа», матерные частушки «Красной плесени», поем во дворе под гитару Цоя и Егора Летова.
В домах же, как на войне — каждую неделю, каждый месяц кто-нибудь умирает. Ты к этому привыкаешь, идешь по дороге со следами из рассыпанных цветов, и иногда на старые цветочные дорожки накладываются свежие. А однажды такую дорожку оставил после себя наш друг-одноклассник, он погиб в нелепом происшествии, не дожив до 9-го класса, и пацаны, у которых он умирал на руках, вдруг стали другими, ушли в себя. Детство прошло, и здесь не получится сохраниться, как в компьютерной игре, и воскреснуть заново.
А еще лет через десять, такие же пацаны с окраины уже решили за что-то проучить меня на улице ночью. Врачи подумали, что я попал в ДТП — переломана половина костей лица и чудом остался целым левый глаз — со времен юношества теперь у меня в анамнезе контузия башки, несколько сотрясений и дикие головные боли, которые неделю не сбиваются никакими препаратами.
В 1999 году заканчивается школа, и вот на 2000-ый Новый год вечно пьяный президент делает всем свой последний подарок. 90-ые годы закончились. Но спектакль питерского театра — это не манифест поколения и не капсулирование времени, не ностальгия и тем более не романтизация 90-ых годов. Это рефлексия, и история про дружбу и взросление в провинциальных кварталах любых городов и стран.
Но о себе это я еще не все рассказал. Еще были экстрасенсы, секты и эксперименты родителей по отправлению меня в астрал и в прошлые жизни. Был шизофреник Женя, их «пациент», который топором пытался разбить нам входную дверь и по утрам провожал меня взглядом в школу. Была соседка-красавица с большими зелеными глазами, которую я любил, но в школе у нее были друзья — взрослые серьезные амурские ребята с «группировки», которые приезжали за ней на черном бумере. Была история про бизнес, когда отчим набрал кредитов и прогорел, а мама ездила на стрелку с бандитами, которым он должен был отдать все, что у него было. И были смерти, смерти, смерти, и чтобы не сойти с ума, мы стали шутить с нашим похоронным агентом, что мы с ним теперь большие друзья, постоянные клиенты, и он должен нас обслуживать бесплатно.
А что же я? Окончив школу и поступив в университет собственными силами на бюджет, остался жить в Амуре, где прошло мое детство. Но не надолго. Когда после двух смертей в трехкомнатной квартире не осталось никого, кроме меня, уже в 2002 году я ее продал. И ехал через весь город со сделки в автобусе с черным пакетом, набитом пачками денег — 19-летний парень, который верил, что начнется новая другая жизнь…
О чем еще заставляет задуматься спектакль-рейв про «свободные» 90-ые? Он заставляет задавать вопросы к самому себе. К чему же я пришел с этим бэкграундом? Научился ли что-то ценить и любить? Что представляю из себя сегодня? Иногда я вспоминаю свое прошлое, сколько мне лет, и чувствую, что устал.
