В Театре куклы, актера, маски «Арлекин» открылась выставка старейшего омского живописца Ростислава Черепанова.
В Театре куклы, актера, маски «Арлекин» открылась выставка старейшего омского живописца Ростислава Черепанова.
В еего мастерской около четырех тысяч работ, а еще – в музеях, организациях, которые получили картины в дар. Теперь будет и в «Арлекине». Полотно, посвященное внуку Ярославу и всем омским детям, рожденным в 2013 году, Ростислав Черепанов оставляет в театре.
Знатная фамилия
– Ростислав Федорович, вы омский старожил. А это правда, что вы в родстве со знаменитыми Кузьмой и Иваном Черепановыми, построившими в Омске Воскресенский собор?
– Моя младшая дочь Ярослава нашла эту связь в Тобольском архиве и, учась на худграфе, написала курсовую работу «Династия Черепановых». Подробно исследовала то, что я слышал с детства как семейное предание. Я написал снесенный Воскресенский собор по памяти. Как и Успенский, который посещал в детстве с бабушкой. А потом, услышав взрыв, бежал босиком со своей 8-й Северной. Мне тогда было 10 лет. И уже взрослым стоял как-то у кинотеатра «Маяковский», и нахлынули воспоминания. Написал картину, которую потом подарил епархии. А когда восстанавливали собор, я каждый день ходил на вечерние службы на стройке.
– Вас считают учеником Алексея Николаевича Либерова. А ведь вы творчески очень разные. У вас на полотнах яркость красок, у него – пейзажи в серо-серебристой гамме.
– Строго говоря, я учеником Алексея Николаевича не был. Но он дал мне путевку в художники. Наши семьи были знакомы. Мои дяди учились у старшего Либерова, профессора мединститута. А я во время войны работал на агрегатном заводе и занимался в изостудии у Алексея Николаевича. Как занимался? Он говорил: «Ты, Славушка, приходи ко мне домой, но только со своими работами». Он их разбирал, а потом посоветовал поступить в Ташкентское художественное училище. И я там учился у Виктора Уфимцева, известного в Омске художника в 1910-1920-е годы.
Цвет должен петь
– У вас необыкновенная цветовая палитра. На полотнах – праздник жизни. Это для вас принципиально?
– Я учился и много работал в Средней Азии. А раньше художники специально ездили на юг, чтобы очистить палитру. Поленов, например, свою знаменитую «Грешницу» написал в ярких, чистых тонах. А Юон говорил: «Цвет должен петь». То есть работать. У нас художники очень мало работают цветом. Я спросил одного очень уважаемого мастера, почему он не пробует цвет, и услышал: «Пробовал. Не получается».
– Краски соответствуют вашему мироощущению?
– Чтобы узнать, чем дышит художник, надо посмотреть его выставку. И сразу станет понятно, как он чувствует радость, переживает грусть.
– Вы, судя по картинам, оптимист…
– Я люблю цветы, поля, синее небо. Мне снятся яркие сны. Иногда думаю, что это ненормально. Но вспоминаю Менделеева, который во сне увидел последнее звено своей знаменитой таблицы. Вот и у меня: если днем работал над картиной и засомневался в чем-то, зашел в тупик, ночью может присниться решение.
– К какому художественному направлению вы бы себя причислили?
– Я обыкновенный русский художник. Я люблю Ван Гога, Матисса, Коровина, Нестерова, Юона. Передвижники не близки. А в последнее время я ориентируюсь только на древнерусские иконы. В них торжество красок, молитва в красках. Знаете, Матисс, когда приехал в СССР, впервые увидел русские иконы. И был поражен, сказал: «Какие импрессионисты! Вот настоящее искусство».
– Поэтому у вас в мастерской – домашний иконостас?
– Нет. Это духовная потребность и память. Мой дед, георгиевский кавалер, 25 лет был на службе в царской армии и все это время носил в ранце медный складень с образами. Тяжелый, но дед считал, что без этого ни на войну, ни на учения никак нельзя: духовная защита.
Помог Александр Невский
– Вас называют художником-шестидесятником. Сложился такой образ людей из этой когорты: смелы в творческом поиске, бескорыстны.
– Да, мы не подхалимничали перед авторитетами, не боялись власти. Я, например, в годы официального атеизма писал храмы Ростова Великого, Пскова, Старой Ладоги. Это же Святая Русь! А считалось, что нужно – свершения строителей коммунизма. И однажды на выставке высокий начальник увидел мою картину с храмом и приказал: «Снять!» Спасибо Нине Никандровне Бревновой, которая тогда возглавляла областное управление культуры. Она сказала: «А ведь именно в этом храме Александр Невский сказал исторические слова: «Кто с мечом к нам придет – от меча и погибнет». А Александра Невского советская власть «реабилитировала»: уже был и орден его имени, и фильм о нем. Это и спасло ситуацию.
– Что значила в вашей жизни дружба? Умение дружить – это тоже легенда о 60-х.
– Самым близким из коллег был Николай Брюханов. Очень большой художник. Я его ставлю вторым из омичей после Врубеля. Когда думал возвращаться из Ташкента в Омск, «за» были два аргумента: во-первых, «и дым Отечества нам сладок и приятен». Во-вторых, я увидел работы Николая. У меня все было хорошо в Ташкенте: в 25 лет – персональная выставка, путевки на творческие дачи. Но тянуло домой, и я подумал, что раз здесь есть такой художник, это говорит об особой творческой атмосфере. Подружились, и мы с ним даже работали какое-то время в одной мастерской. Потом у него подходил 50-летний юбилей. Я говорю: «Надо бы сделать выставку». А у него настроение на нуле, отвечает: «Зачем? Я лучше выброшу свои картины во двор и сожгу». Говорю: « И я тебе в этом помогу. Но после выставки». Она еще не закрылась, когда Брюханов умер. Хоронили на деньги от продажи картины управлению культуры. Я слепил бюст. А кому отдать мастерскую, в которой хранятся работы Брюханова? Я тогда заведовал творческой секцией в Омском отделении Союза художников. Долго думал и отдал ключи от мастерской Георгию Кичигину. Он всегда при встрече вспоминает. Но и у Геры с каждым годом становилось все больше своих работ. И картины Брюханова передали в музеи.
Не отвлекаться на пустяки
– Ростислав Федорович, неужели в свои 88 лет вы по-прежнему за работой?
– Конечно. Я привык вставать в шесть утра – и в мастерскую.
– Вы всегда вели строгий, почти затворнический образ жизни?
– Старался не отвлекаться на пустяки. Поэтому и мастерскую в Доме художника отдал и устроил рядом с квартирой на улице Труда. Помогла Нина Михайловна Генова. Многие говорили, что я с ума сошел. А мне хотелось тишины, больше работы, меньше болтовни. Рано утром пробежка по набережной – и к холсту.
– Неужели никаких других увлечений не было?
– Пробовал охотиться. Станислав Белов увлек в свою компанию. Но однажды подстрелил лебедя. Мы были в лодке: я, Станислав, поэт Тимофей Белозеров. Все кричат: «Гуси!». Ну я и выстрелил. Лебедь упал рядом, и этой его гибели я никогда не забуду. Продал ружье и забыл об охоте.
– У вас и вредных привычек никогда не было?
– Была: курил. Но совсем молодым попал в больницу с болезнью почек. Это было в Москве. Еле очухался, а тут профессор привел врачей-иностранцев. И один доктор, посмотрев на меня, через переводчика спросил: «Профессор, а долго ли можно прожить с таким диагнозом?» И тот ответил: «Ну, этот пациент, если будет себя хорошо вести, лет двадцать протянет». А мне было всего-то двадцать с небольшим. С тех пор не курю.
– И всегда были аскетом в миру?
– Я бы так не сказал, но считаю, что ограничения любому человеку на пользу.
– Как бы вы ответили на вопрос: что такое вдохновение?
– Я в него не верю, не жду. Знаю, что нужно работать. И это так увлекает, что ничего не замечаешь вокруг. Этим летом звонит дочь: «Папа, у нас страшная гроза и ливень. А как у вас?» Я глянул в окно. Боже, что творится! А я работал над картиной и не слышал раскатов грома. Вот это лучшее состояние в моей жизни. И лекарство сильнее таблеток.
Фото Марка Фрумгарца
В еего мастерской около четырех тысяч работ, а еще – в музеях, организациях, которые получили картины в дар. Теперь будет и в «Арлекине». Полотно, посвященное внуку Ярославу и всем омским детям, рожденным в 2013 году, Ростислав Черепанов оставляет в театре.
Знатная фамилия
– Ростислав Федорович, вы омский старожил. А это правда, что вы в родстве со знаменитыми Кузьмой и Иваном Черепановыми, построившими в Омске Воскресенский собор?
– Моя младшая дочь Ярослава нашла эту связь в Тобольском архиве и, учась на худграфе, написала курсовую работу «Династия Черепановых». Подробно исследовала то, что я слышал с детства как семейное предание. Я написал снесенный Воскресенский собор по памяти. Как и Успенский, который посещал в детстве с бабушкой. А потом, услышав взрыв, бежал босиком со своей 8-й Северной. Мне тогда было 10 лет. И уже взрослым стоял как-то у кинотеатра «Маяковский», и нахлынули воспоминания. Написал картину, которую потом подарил епархии. А когда восстанавливали собор, я каждый день ходил на вечерние службы на стройке.
– Вас считают учеником Алексея Николаевича Либерова. А ведь вы творчески очень разные. У вас на полотнах яркость красок, у него – пейзажи в серо-серебристой гамме.
– Строго говоря, я учеником Алексея Николаевича не был. Но он дал мне путевку в художники. Наши семьи были знакомы. Мои дяди учились у старшего Либерова, профессора мединститута. А я во время войны работал на агрегатном заводе и занимался в изостудии у Алексея Николаевича. Как занимался? Он говорил: «Ты, Славушка, приходи ко мне домой, но только со своими работами». Он их разбирал, а потом посоветовал поступить в Ташкентское художественное училище. И я там учился у Виктора Уфимцева, известного в Омске художника в 1910-1920-е годы.
Цвет должен петь
– У вас необыкновенная цветовая палитра. На полотнах – праздник жизни. Это для вас принципиально?
– Я учился и много работал в Средней Азии. А раньше художники специально ездили на юг, чтобы очистить палитру. Поленов, например, свою знаменитую «Грешницу» написал в ярких, чистых тонах. А Юон говорил: «Цвет должен петь». То есть работать. У нас художники очень мало работают цветом. Я спросил одного очень уважаемого мастера, почему он не пробует цвет, и услышал: «Пробовал. Не получается».
– Краски соответствуют вашему мироощущению?
– Чтобы узнать, чем дышит художник, надо посмотреть его выставку. И сразу станет понятно, как он чувствует радость, переживает грусть.
– Вы, судя по картинам, оптимист…
– Я люблю цветы, поля, синее небо. Мне снятся яркие сны. Иногда думаю, что это ненормально. Но вспоминаю Менделеева, который во сне увидел последнее звено своей знаменитой таблицы. Вот и у меня: если днем работал над картиной и засомневался в чем-то, зашел в тупик, ночью может присниться решение.
– К какому художественному направлению вы бы себя причислили?
– Я обыкновенный русский художник. Я люблю Ван Гога, Матисса, Коровина, Нестерова, Юона. Передвижники не близки. А в последнее время я ориентируюсь только на древнерусские иконы. В них торжество красок, молитва в красках. Знаете, Матисс, когда приехал в СССР, впервые увидел русские иконы. И был поражен, сказал: «Какие импрессионисты! Вот настоящее искусство».
– Поэтому у вас в мастерской – домашний иконостас?
– Нет. Это духовная потребность и память. Мой дед, георгиевский кавалер, 25 лет был на службе в царской армии и все это время носил в ранце медный складень с образами. Тяжелый, но дед считал, что без этого ни на войну, ни на учения никак нельзя: духовная защита.
Помог Александр Невский
– Вас называют художником-шестидесятником. Сложился такой образ людей из этой когорты: смелы в творческом поиске, бескорыстны.
– Да, мы не подхалимничали перед авторитетами, не боялись власти. Я, например, в годы официального атеизма писал храмы Ростова Великого, Пскова, Старой Ладоги. Это же Святая Русь! А считалось, что нужно – свершения строителей коммунизма. И однажды на выставке высокий начальник увидел мою картину с храмом и приказал: «Снять!» Спасибо Нине Никандровне Бревновой, которая тогда возглавляла областное управление культуры. Она сказала: «А ведь именно в этом храме Александр Невский сказал исторические слова: «Кто с мечом к нам придет – от меча и погибнет». А Александра Невского советская власть «реабилитировала»: уже был и орден его имени, и фильм о нем. Это и спасло ситуацию.
– Что значила в вашей жизни дружба? Умение дружить – это тоже легенда о 60-х.
– Самым близким из коллег был Николай Брюханов. Очень большой художник. Я его ставлю вторым из омичей после Врубеля. Когда думал возвращаться из Ташкента в Омск, «за» были два аргумента: во-первых, «и дым Отечества нам сладок и приятен». Во-вторых, я увидел работы Николая. У меня все было хорошо в Ташкенте: в 25 лет – персональная выставка, путевки на творческие дачи. Но тянуло домой, и я подумал, что раз здесь есть такой художник, это говорит об особой творческой атмосфере. Подружились, и мы с ним даже работали какое-то время в одной мастерской. Потом у него подходил 50-летний юбилей. Я говорю: «Надо бы сделать выставку». А у него настроение на нуле, отвечает: «Зачем? Я лучше выброшу свои картины во двор и сожгу». Говорю: « И я тебе в этом помогу. Но после выставки». Она еще не закрылась, когда Брюханов умер. Хоронили на деньги от продажи картины управлению культуры. Я слепил бюст. А кому отдать мастерскую, в которой хранятся работы Брюханова? Я тогда заведовал творческой секцией в Омском отделении Союза художников. Долго думал и отдал ключи от мастерской Георгию Кичигину. Он всегда при встрече вспоминает. Но и у Геры с каждым годом становилось все больше своих работ. И картины Брюханова передали в музеи.
Не отвлекаться на пустяки
– Ростислав Федорович, неужели в свои 88 лет вы по-прежнему за работой?
– Конечно. Я привык вставать в шесть утра – и в мастерскую.
– Вы всегда вели строгий, почти затворнический образ жизни?
– Старался не отвлекаться на пустяки. Поэтому и мастерскую в Доме художника отдал и устроил рядом с квартирой на улице Труда. Помогла Нина Михайловна Генова. Многие говорили, что я с ума сошел. А мне хотелось тишины, больше работы, меньше болтовни. Рано утром пробежка по набережной – и к холсту.
– Неужели никаких других увлечений не было?
– Пробовал охотиться. Станислав Белов увлек в свою компанию. Но однажды подстрелил лебедя. Мы были в лодке: я, Станислав, поэт Тимофей Белозеров. Все кричат: «Гуси!». Ну я и выстрелил. Лебедь упал рядом, и этой его гибели я никогда не забуду. Продал ружье и забыл об охоте.
– У вас и вредных привычек никогда не было?
– Была: курил. Но совсем молодым попал в больницу с болезнью почек. Это было в Москве. Еле очухался, а тут профессор привел врачей-иностранцев. И один доктор, посмотрев на меня, через переводчика спросил: «Профессор, а долго ли можно прожить с таким диагнозом?» И тот ответил: «Ну, этот пациент, если будет себя хорошо вести, лет двадцать протянет». А мне было всего-то двадцать с небольшим. С тех пор не курю.
– И всегда были аскетом в миру?
– Я бы так не сказал, но считаю, что ограничения любому человеку на пользу.
– Как бы вы ответили на вопрос: что такое вдохновение?
– Я в него не верю, не жду. Знаю, что нужно работать. И это так увлекает, что ничего не замечаешь вокруг. Этим летом звонит дочь: «Папа, у нас страшная гроза и ливень. А как у вас?» Я глянул в окно. Боже, что творится! А я работал над картиной и не слышал раскатов грома. Вот это лучшее состояние в моей жизни. И лекарство сильнее таблеток.
Фото Марка Фрумгарца
©
