Судьба капитана

Наш земляк посвятил родному городу, пожалуй, самые красивые и таинственные стихи. Река Тишина, воздушные фрегаты над городом – это его неповторимые поэтические образы. А жизнь предлагала жесткую прозу, продиктованную суровым временем.

Мечтатель с колыбели

Сын железнодорожного техника и учительницы с детства был мечтателем. Как позже написал: «Думал и делал не по правилам, читал что не велено, рисовал как нравится». В 1921 году Леонид Мартынов оставил Первую омскую мужскую гимназию. Окончив только четыре класса, решил жить литературным трудом. Так и писал всю жизнь в анкетах, что не имеет среднего образования. А энциклопедические знания, знаменитая тщательно собранная личная библиотека – это были благоприобретения самообразования, тяжкий труд самородка длиной в жизнь. В молодости Мартынов объявил себя футуристом. Это было детской болезнью, больше никогда поэт не причислял себя ни к каким-либо «измам», ни к школам. «В школах, – говорил он, – место школьникам». Но одной компании молодому Мартынову было мало. Его тянуло и к старой омской интеллигенции, в круг образованнейших людей, куда большинству сверстников не было пути. Несмотря на огромную разницу в возрасте, общался, например, с профессором и поэтом П. Л. Дравертом.

Его прадед был офеней-книгоношей из Мурома, который дошел до Сибири и долго по ней странствовал. Тяга к путешествиям была, видимо, родовой чертой. «Все 20-е годы для меня прошли в скитаниях, – пишет в воспоминаниях поэт. – Я поехал в Москву, мечтая о литературном образовании, но вскорости оказался в балхашской экспедиции Уводстроя, затем нанялся сборщиком лекарственных растений на Алтае, затем некоторое время был сельским книгоношей, затем летал над Барабинской степью на агитсамолете, затем искал в этой степи остатки мамонтов, переходил пешком Казахстан по трассе будущего Турксиба, участвовал как газетный корреспондент в торжествах по случаю открытия этого железнодорожного пути, выяснял, почему в тарском урмане происходят лесные пожары, писал о строительстве совхозов Зернотреста и т. д., и т. д. При этом я писал стихи…»

Леонид Мартынов не упоминает только об одном – недобровольном путешествии. Пишет, что оказался в Вологде. А как там оказался? Вологда была местом ссылки. За что? Участников литобъединения «Памир» обвинили в немыслимых грехах: апологии Колчака, областничестве, антисоветизме, сибирском империализме и даже русском фашизме. Группу молодых прозаиков и поэтов назвали нелегальной контрреволюционной организацией литераторов «Сибирская бригада». Попытка Леонида Мартынова объяснить следователю на Лубянке романтический аспект мечты о будущем Новой Сибири – «сердца евразийского материка», где пересекаются пути с четырех океанов и определяется будущее соседних стран, не имела успеха. Мартынову ставится в вину даже то, что «сотрудничал при Колчаке». В 1919 году Леониду было 14 лет – о каком сотрудничестве речь?! Но три года северной ссылки обеспечены. И строка в биографии даст повод для дальнейших обвинений.

Ссылка – с 1932-го по 1935-й. Причем позволено было работать в печати. В Омск Леонид Мартынов вернулся не один, а с женой Ниночкой.

Хула и доносы

В 1936-м разоблачали троцкистов. 27 августа – открытое партсобрание, посвященное осуждению «троцкистских бандитов». 31 августа в «Молодом большевике» появляется разоблачительная статья «Троцкистское гнездо в омском ОГИЗе». В ней припоминается прошлое консультанта по работе с начинающими авторами. Далее откровенный донос: «И вот этот человек «вне политики» сидит в ОГИЗе и «консультирует» начинающих писателей. В результате годовой «деятельности» Мартынова омский ОГИЗ не смог вырастить ни одного молодого поэта, писателя…»

Вот он, враг, тормозит выполнение плана по выращиванию советских талантов. За год – ни одного!

Через день – обсуждение этой статьи на собрании. Директор книжного издательства И. Попов пытается заступиться за поэта. Остальные ораторы беспощадны, «плохое прошлое» приводит к подозрениям о контрреволюционности. Врио редактора газеты И. Шацкий говорит, что Мартынов начинал как кулацкий поэт. Этого просто не могло быть, потому что Мартынов, как горожанин, был вообще далек от деревенской темы. Но воздух сотрясают нелестные характеристики – кто будет разбираться в деталях! Через год арестуют Шацкого. А перед арестом его ретиво обличали подчиненные.

Не удивительно ли, что в этой зловещей атмосфере поэт Леонид Мартынов пишет стихи про Лукоморье и вдохновляется историей? Словно вернувшись в детство, он почувствовал поэзию некоей прекрасной отвлеченностью, сказкой, не имеющей почти ничего общего с действительностью. Может быть, в этом и было спасение.

В 1945 году повсюду звучало стихотворение Леонида Мартынова «Народ-победитель». Его опубликовали все районные газеты Омской области. Стихотворение было подхвачено как ответ на симоновское «Жди меня», как венец темы ожидания – возвращение. Но спустя годы поэту пришлось отвечать за другие стихи военного времени: «Тема о потерянном и вновь обретаемом Лукоморье стала основной темой моих стихов и в дни Великой Отечественной войны, войны с фашизмом. Где бы я ни был в то время – в затемненной Москве, в освобожденных районах за Волоколамском, в глубоком тылу, где работали на оборону эвакуированные заводы, – я повествовал как умел о борьбе народа за свое Лукоморье, за свое счастье».

От этого объяснения веет вынужденностью, словно поэт за что-то перед кем-то оправдывается. Так и было. Поэта избивали больно, хлестко, долго и методично. Во втором номере журнала «Сибирские огни» за 1947 год вышла большая рецензия на сборник стихов Леонида Мартынова «Эрцинский лес». Название публикации говорит само за себя: «На ложном пути». Самые мягкие формулировки критики: «ушел от актуальных тем советской действительности», «стихи выглядят как безыдейные, легковесные упражнения автора». Собственно, в «рецензии» нет анализа стихов как литературных произведений. Она вся написана как длинный приговор, где обвинения идут по нарастающей: «Сборник – апофеоз упадочнической поэзии», «Мартынов пытается увести советских читателей в дебри псевдофилософской лирики… в пропасть смертной тоски, обывательской благостной безмятежности…», «Эрцинский лес» не вооружает, а разоружает идейно советского читателя».

Статья в журнале была одним из многих эпизодов кампании против Мартынова. Приказано было обсуждать партийное постановление, посвященное Зощенко и Ахматовой, и выявить местных безыдейных авторов. Сказано – нашли Мартынова. На собраниях было много эмоций и слов, на которые поэт не ответил ничем.
Он уехал из Омска навсегда в Москву. Один из крупнейших поэтов XX века жил с женой, тещей и привезенным из Омска котом в углу коммуналки. В Москве, бывало, в его адрес повторяли омские пассажи. Так, например, Вера Инбер как-то высказалась о том, что Леониду Мартынову с нами не по пути. И десять лет поэта не печатали.

А когда в 1966-м его циклы стихов «Мгновенье» и «Первородство» были представлены на соискание Ленинской премии, в Комитет по премиям и в ЦК КПСС пришли «приветы из Омска» – письма с протестом против присуждения премии «политически незрелому» Мартынову.

Просто поэт

Не трибун, не гражданин, не «больше чем поэт» – Леонид Мартынов был просто поэтом. Разве этого мало? Это прекрасно. У него была ранимая душа, но он сумел, справившись с болью, беззлобно пережить перипетии многолетней травли. Он стал лауреатом и орденоносцем.

Глупости, которые писали о поэзии Мартынова, забыты, а будучи подняты на белый свет из архивов, вызывают оторопь и смех. Его «оторванную от советской действительности лирику» литературоведы давно причислили к философскому направлению русской поэзии, ведущему начало от Ломоносова. Продолжили эту линию творчества Державин, Баратынский, Брюсов. Андрей Вознесенский среди предшественников числил еще и Хлебникова, а среди товарищей – Заболоцкого.

Андрей Вознесенский очень хорошо сказал о Леониде Мартынове: «Хранитель огня, пустынник XX века, далекий от литсуеты, он уединялся в свою крупноблочную пещеру, окруженный собраниями драгоценных камней и фолиантов. В нем отстаивалось время…»