Жить по совести – главный секрет долголетия жительницы Азовского района, отметившей свой вековой юбилей.
Евгении Степановне Грачевой, жительнице Азовского района, в декабре прошлого года исполнилось 100 лет. Пережив две войны – Гражданскую и Великую Отечественную, вдова погибшего солдата не может забыть многое, как ни пытается…
Навстречу новой жизни
Столыпинская аграрная реформа отправила родителей Евгении Степановны, исконных жителей Дона, обживать земли Омского Прииртышья. Попали в деревню Горькая Крутинского района, где и пришлось им пережить всю горечь жизни.
Отец с матерью выкопали землянку, где в 1915 году и родилась последняя из семерых детей – Женя. Семье отвели небольшой участок земли, выдали подъемные. Хозяйство развели большое – десять коров, пять лошадей, свиньи, овцы, куры. С утра до темной ночи ходили за скотиной:
– Молоко, мясо, хлеб, масло – все у нас было, – вспоминает Евгения Степановна, – Обувь отец сам шил. Летом кожанки. Простенькие, конечно, но все не босы. На зиму валенки катать выучился. Мама мастерица была, приданое готовила, нас, четырех дочерей, к ремеслу приучала. Все добро в сундук складывала – берегла, как знала. Обновы нам шила из своей одежды. Благо, дородная была – из одного ее платья всем по юбке выходило.
В 1918-м Гражданская война докатилась до Горькой: мужиков призвали на службу, власть в деревне начала меняться чуть ли не каждый день. Отца Евгении Степановны призвали было на фронт: в Омск увезли, но, разобравшись, что глухой, вернули. Он потом то ли в шутку, то ли всерьез говаривал: «Не свезло мне солдатской каши поесть».
– У нас своя передовая была, – Евгения Степановна тяжело вздыхает, – сначала белые пришли, на постой встали, лошадей забрали, все съестное подъели. За ними – красные. Тоже голодными не ходили – последнее у людей пособирали. Потом в колхозы сгонять стали. Конечно, мы не хотели, а только боязно было против власти идти.
Стали «чалдоны» колхозниками. Скотину отдали. Амбар, что доверху наполнен был зерном, новая власть тщательно выгребла.
– Ну да не пропадем, – утешал отец, – нам ведь паек давать будут: полпуда на работающего и по четыре килограмма зерна на иждивенца.
Паек давали недолго – два месяца. Как выживали дальше, Евгения Степановна вспоминает со слезами:
– Мать приданое, что наготовила, меняла, продавала за бесценок – лишь бы с голоду не пропасть. Еле-еле на еду собирали – кому вещи нужны, коли живот сводит? Тогда все голодные были. Лакомство у нас было одно – пучки. Трава такая лесная, желтая или белая, борщевик по-правильному. Наберем бутонов, пучков то есть, где так съедим, а где матери отнесем. Однажды она наварила целую кастрюлю, посолила. Едим – вкусно! Радуемся. А она глаза опустила, слезы так в котелок и катятся. Не поняла я тогда, почему…
В войну было легче...
Еще до войны Евгения Степановна встретила своего будущего мужа. Местный тракторист ухаживал недолго – с вечерок проводил пару раз, в третий уже и замуж позвал.
– Женихов у меня двое было, – улыбается женщина, – Сережа-то простой, а по сердцу пришелся. Второй – учитель: грамотный, красивый, одет хорошо. Звал, пальто флисовое обещал, говорил, заведующим районо назначат, дом выделят.
Как ни хотелось Евгении Степановне новое пальто, замуж за нелюбимого не вышла, выбрала Сережу. Свадьбу сыграли всем миром – кто сала шмат принес, кто чугунок картошки, а кто и самогона бутыль. Но счастье, говорят, долгим не бывает – молодого супруга в числе первых призвали на фронт, даже попрощаться не дали. В тот же поток ушли и трое братьев. Все погибли. Старший перед смертью успел написать: «Не вернуться нам, не ждите, с палками на танки идем». Сергей провоевал до 1943 года. Евгения Степановна до сих пор хранит солдатские треугольники: «Я тобой заговоренный, немец лупит из орудий, моих товарищей убивает, а я вылезу из развалин, отряхнусь и дальше иду. Приду после боя в блиндаж – ни одного живого».
Евгения Степановна устроилась в детский дом. Сирот, беспризорников, малолетних преступников тогда хватало с избытком. Трем десяткам из них молодая женщина в одночасье стала мамой:
– Ребятишки разные были – от четырех до четырнадцати лет. Отовсюду, даже из самой Москвы. Но все одинаковые: голодные, больные, уставшие. Русские, украинцы, казачата, цыгане… И всем мамку надо: и плакали, и по ночам соскакивали – война снилась.
Евгения Степановна, в ту пору молодая, худенькая до синевы девушка, которую частенько принимали за воспитанницу, ребятишек жалела – для каждого находила слово.
– По должности вроде воспитательница я была, – рассказывает. – Но и готовила сама, и убиралась, и мыла. Один раз в Октябрьскую муки нам выдали вдоволь – праздник. Блинов развела, а детишки то ли забыли, то ли не знали, что это. Есть боялись. Как распробовали, старший и говорит: «Давай мы тебя мамой звать будем, так о нас раньше никто не заботился!» Заплакала я – зовите, милые, как хотите. А все одно в войну легче было, понятнее – Родину спасать надо. Новый год отмечали без елки – говорили: Сталин запретил. Да и не росли они у нас. Березку наряжали, хоровод водили. Сталин-то далеко от нас не был. Хоть и маленькая наша деревня была, а воронки черные частенько ездили.
Не забыть Евгении Степановне, как председателя колхоза, фронтовика, труженика, на том воронке увезли навсегда. Только и совершил «враг народа», что ребятишкам, у которых отцов не было, за работу по карману зерна насыпал. Пацанов-малолеток тоже осудили. Вышли они или нет из лагерей, кто знает?
Со слезами на глазах
Единственная кормилица в войну – коровка. Да только не у всех была. Как сейчас стоит в глазах пожилой женщины девочка лет семи – больная, застуженная, с алюминиевой кружкой в руках: «Тетенька, налейте молочка». Ходила к ней та девчонка года три. Уже вылечившись, плакала: «Вы меня с того света вернули». А когда с Поволжья немцев пригнали, Евгения Степановна сама попросила к ней женщину с ребенком подселить. Подселили пятерых, двое из которых – дети.
– Уступила им комнату, сама со своими тремя ребятишками в кухне поселилась, – рассказывает Евгения Степановна. – Как корову подою, сразу по кружке молока наливаю, что своим, что чужим. Благо, малыши, много не надо. А там уж как придется, где картошка какая, где лепешек из отрубей напеку. Так и жили. Только Сережа мне писал из-под Ленинграда: «Я с немцами воюю, а ты их кормишь, как ты можешь?»
Долго думала Евгения Степановна: «Чем люди провинились, тем более дети? Приехали – ни вещей, ни хлеба куска». Поначалу так Сергею и писала, а уж потом соврала: «Выгнала я, Сережа, немцев». Вскоре и вправду взрослых постояльцев угнали куда-то окопы рыть, остались у нее только ребятишки.
Устроилась работать в воинскую часть поварихой. В больших котлах варила кашу. Положение по-прежнему военное, потому законы нужно выполнять неукоснительно. Отчистил котлы – остатки выброси. Только помоев можно немного взять, из объедков.
– С котлов соскребу остатки, в ведро сложу, сверху обрезок накидаю – вроде помои, – рассказывает Евгения Степановна. – Бегу домой, боюсь: проверят – сразу посадят. Но ведь вечером соседка придет: «Женя, дай кашки, сынок голодный». Потом Верка, Нюрка – кто один, а кто и с ребятами.
Только своих детей Евгения Степановна не уберегла: сыночка, пока на работе была, деверь водой некипяченой напоил, животик скрутило. Самая маленькая, трехлетняя, от воспаления легких сгорела. Осталась у женщины одна дочь – Фаина.
– Как по репродуктору передали, что конец войне, кажется, мир лопнул от радости, веселья и… горя, – у Евгении Степановны наворачиваются слезы. – Кто пляшет, кто поет… Я выла – по детям моим пропавшим, по Сергею, по жизни своей непутевой. Всю войну держалась, а тут не смогла.
Когда дочери исполнилось пять, поехали Грачевы в Любино – дядька из заключения вернулся, где десять лет Беломорканал строил, к себе позвал. Дом, в котором столько горя пережито, женщина оставила сестрам.
На новом месте и нашел ее немец Сандра, семья которого в войну у Грачевых на постое стояла. Валенки прислал с записочкой: «Спасибо, что детей моих спасла».
Евгения Степановна до сих пор удивляется:
– За что благодарить-то? Мы же люди, Бог велел помогать друг другу. Я крестик свой с шеи никогда не снимала! Прятала, вырезы не носила, но всегда на мне.
В Любино не голодали, но и вдоволь не ели. Одежонку дочке шила сама – из мешков, что в детдоме списывали.
– При Брежневе только и наелись. – Вздыхает Евгения Степановна. – Все правильно стало, по-людски: как поработал, так и получил. Фаина моя окончила педагогический институт – все мечтала, как я, в детском доме работать. Работала до выхода на пенсию в школе, а дома я ее всегда ждала.
Ни на кого Евгения Степановна не обижалась, виноватых не искала – на все Божья воля, говорит. Может, потому второю сотню лет и разменяла?
– Жила просто по совести, – отрывает долгожительница секрет молодости. – Мимо беды не проходила. Где могла, руку протягивала. А может, я за Сережу доживаю? Снится мне часто, спрашивает: «Зачем ты, Женя, обманула меня, немцев к себе взяла?» До сих пор спорим. Сколько уж лет объясняю: люди перед Богом все равны. Как свидимся, объясню еще раз – он добрый, поймет.
Кстати:
На сегодняшний день 81 житель Омской области достиг возраста 100 лет и старше. Печально, что среди долгожителей всего восемь мужчин. Самая пожилая пенсионерка области проживает в Октябрьском округе Омска, ей 107 лет. На сегодняшний день 81 житель Омской области достиг возраста 100 лет и старше. Печально, что среди долгожителей всего восемь мужчин. Самая пожилая пенсионерка области проживает в Октябрьском округе Омска, ей 107 лет.
