Имя выдающегося поэта Леонида Мартынова навсегда связано с газетой «Омская правда».
Из своих 75 лет он 40 прожил в родном городе. С 1935 года и во время войны в нашей газете печатались его стихи и очерки. И – из песни слова не выкинешь – в редакции он пережил горькие минуты незаслуженной хулы.
Читатель и фантазер
Леонид Мартынов родился в 1905 году в день святителя Николая Вешнего, был сыном Николая, крестился в Свято-Никольском казачьем соборе (под сенью знамени Ермака, отмечал поэт) и жил на Никольском проспекте (ныне улица Красных Зорь).
Св. Николая считало своим небесным покровителем сибирское казачество. И казачьими приметами густо была наполнена окружающая действительность. Родная улица одним концом упиралась в Казачий сад, другим – в Казачье кладбище. Казачий рынок – тоже неподалеку. Мама поэта до замужества учительствовала в казачьей станице. Юного Леонида восхищали офицерские казачьи песни, а местом притяжения стала казачья библиотека. А еще был Великий сибирский железнодорожный путь, изученный досконально от Челябинска до Канска благодаря постоянным поездкам в служебном вагоне с отцом – техником путей сообщения. «Пыльно–снежное паровозно–пароходное зауральское бытие» удивительным образом воспитало человека с фантазией, который «думал и делал не по правилам, читал, что не велено, рисовал, как нравится». Тогда, в бурлящие 20–е, творческую молодежь города, открывавшую смелые выставки и шумные литературные вечера, называли «омские озорники». Они мечтали о светлом будущем, жили этой мечтой. Но молодому Мартынову мало было одной компании. Его тянуло и к старой омской интеллигенции, в круг образованнейших людей, куда большинству сверстников не было пути.
А внешний образ молодого Леонида Мартынова сочно описал в своих воспоминаниях поэт Виктор Утков. Когда–то в детстве Мартынов, стесняясь собственной упитанности, создал для себя программу физических упражнений – с купанием в Иртыше до заморозков. И вот каким красавцем увидел его Утков в возрасте за 20 на профессорской яхте «Шалунья» в любимой и воспетой Мартыновым водной стихии: «Он стоял у мачты, держась за ванты, в одних трусах, бронзовый от загара, стройный, светловолосый. Пожалуй, для нашего тогдашнего идеала мужчины он был тонковат, но стройность и соразмерность всей фигуры, гордая постановка головы и какое–то непередаваемое изящество его облика на фоне белоснежного паруса яхты искупали недостаток мускулатуры».
Ветер странствий
Его прадед был офеней–книгоношей из Мурома, который дошел до Сибири и долго по ней странствовал. Тяга к путешествиям и смене впечатлений была, видимо, родовой чертой. «Все 20–е годы для меня прошли в скитаниях, – написал в воспоминаниях поэт. – Я поехал в Москву, мечтая о литературном образовании, но вскорости оказался в балхашской экспедиции Уводстроя, затем нанялся сборщиком лекарственных растений на Алтае, затем некоторое время был сельским книгоношей, затем летал над Барабинской степью на агитсамолете, затем искал в этой степи остатки мамонтов, переходил пешком Казахстан по трассе будущего Турксиба, участвовал как газетный корреспондент в торжествах по случаю открытия этого железнодорожного пути, выяснял, почему в Тарском урмане происходят лесные пожары, писал о строительстве совхозов Зернотреста и т. д., и т. д. При этом я писал стихи...». Столь активную жизнь прервал приговор.
Членов сибирского литературного объединения «Памир» обвинили в апологии Колчака, областничестве, антисоветизме, сибирском империализме и даже русском фашизме. Попытка Леонида Мартынова объяснить следователю на Лубянке романтический аспект мечты о будущем Новой Сибири – «сердца евразийского материка», не имела успеха. В обвинительном заключении Мартынову ставится в вину даже то, что «сотрудничал при Колчаке». В 14–то лет!
Чему учит консультант?
Из трехлетней ссылки в Вологду Леонид Мартынов вернулся в Омск в 1935–м. Писатель Сергей Залыгин вспоминает, как в студенчестве работал в «Омской правде» очеркистом. На той же должности в редакции состоял и Леонид Мартынов: «Боже мой, какие дежурные очерки писал я и какие необыкновенные – он!».
Мартыновские очерки – это материалы в газету, написанные поэтом, с сохранением интонации рассказчика, с особенными словечками. Он и темы выбирал необычные. Например, написал о спасателе, который не умеет плавать, посвятил очерк горожанке, которая держит корову, – это была типичнейшая ситуация в старом Омске, даже в центре слышно было мычание. Его героем стал старик кузнец, который просил у Калинина квартиру поближе к заводу, «а то без кузнечного стуку он лишится сна». Нет бы писать об ударниках пятилеток, а он – о старике, о женщине с коровой...
«И ругали его на редакционных летучках, – свидетельствует Сергей Залыгин, – и чего только он пишет? Где выкапывает?... А ведь Мартынов очень не любил, когда его ругали, переживал и маялся, я это точно знаю. Он в эти минуты сильно краснел, почти не отвечал на замечания и смотрел в потолок. Потом спрашивал: «Все?» – «А вам мало, что ли?» – «Значит, все... Я могу уйти». Вставал и уходил. И всем присутствующим становилось как–то не по себе».
Но эти летучки были еще безобидны. Наступало время собраний на политические темы, начинавшихся сразу после работы и оканчивающихся за полночь. (Вот отчего, видимо, журналисты считались очень занятыми людьми, хотя писали мало.)
27 августа 1936 года – открытое партсобрание в «Омской правде», посвященное осуждению «троцкистских бандитов». 31 августа в «Молодом большевике» появляется разоблачительная статья «Троцкистское гнездо в омском ОГИЗе». В ней припоминается участие Мартынова в литобъединении «Памир». Вывод: «В результате годовой «деятельности» Мартынова омский ОГИЗ не смог вырастить ни одного молодого поэта, писателя...». Через день – обсуждение статьи на собрании в «Омской правде». Директор книжного издательства И. Н. Попов пытается заступиться за поэта. Его одергивает председатель месткома редакции А. М. Скрипченко: «Товарищ Попов... считает, что раз эти чуждые люди отбыли ссылку, наказаны, то они теперь безобидны. Не такая сейчас обстановка». Ему вторит директор типографии С. С. Сенкевич: «Пругер, Мартынов и другие имеют плохое прошлое, и неизвестно, не маскируют ли они сейчас свою контрреволюционную работу».
Временно замещающий должность редактора газеты И. И. Шацкий говорит, что Мартынов начинал как кулацкий поэт. Это совершенная ложь, Мартынов – горожанин, он далек от сельской темы. Но обвинение прозвучало.
Через год арестуют Шацкого. А перед арестом его ретиво обличали подчиненные...
Новые подозрения
Леонид Мартынов не воевал. Сотрудничал с литчастью эвакуированного в Омск Театра имени Е. Вахтангова. В сентябре 1943 года был призван и определен на подготовку в Омское пехотное училище. Но в 1944–м на тактических занятиях повредил ногу и был комиссован.
С первых дней войны в «Омской правде» публиковались его патриотические стихи. Леонид Мартынов был первым из омских писателей, откликнувшимся на грозные события в жизни страны стихотворением «За Родину!». Поэта вдохновляли значительные события на фронте. Стихотворение Леонида Мартынова «Народ–победитель» в 1945-м звучало повсюду. Его опубликовали все районные газеты Омской области. Стихотворение было подхвачено как ответ на симоновское «Жди меня», как венец темы ожидания – возвращение.
За годы Великой Отечественной вышло пять книг поэта. Он вместе с художником Кондратием Беловым выпускал яркие «Окна сатиры». Тем обиднее новые обвинения в аполитичности, уходе от действительности. Поэту пришлось оправдываться: «Тема о потерянном и вновь обретаемом Лукоморье стала основной темой моих стихов и в дни Великой Отечественной войны, войны с фашизмом. Где бы я ни был в то время – в затемненной Москве, в освобожденных районах за Волоколамском, в глубоком тылу, где работали на оборону эвакуированные заводы, – я повествовал, как умел, о борьбе народа за свое Лукоморье, за свое счастье». Кстати, одно из самых известных стихотворений Леонида Мартынова «След» написано в 1946 году.
Поэта избивали хлестко и методично. Во втором номере журнала «Сибирские огни» за 1947 год вышла большая рецензия «На ложном пути» на сборник стихов Леонида Мартынова «Эрцинский лес». Самые мягкие формулировки в этой публикации: «стихи выглядят как безыдейные, легковесные упражнения автора», «сборник – апофеоз упадочнической поэзии». Автору «рецензии», видимо, пришлось потрудиться, придумывая много разных слов, выражений и примеривая ярлыки. Автор постарался на славу, нанизывая грехи на шампур: «эгоцентризм», «мотивы декаденщины», «идейная деградация», «зовет в сумерки прошлого». Вывод в последней фразе: «Эрцинский лес» не вооружает, а разоружает идейно советского читателя».
Статья в журнале была одним из эпизодов кампании против Мартынова. Приказано было обсуждать партийное постановление, посвященное Зощенко и Ахматовой, и выявить местных безыдейных авторов. Сказано – нашли Мартынова «для примера». Были и собрания в «Омской правде», и справка о работе ОГИЗа, издающего «политически вредные» произведения. И заседание по этому поводу бюро обкома, где первый секретарь говорит, у нас–де в области 65 героев, а ОГИЗ не думает об этом, Мартынов с его «Лукоморьем» увел руководство в сторону. Да и переводы Мартыновым иностранных поэтов Вийона, Рембо, Ронсара являются вредными и тенденциозными.
Просто Поэт
Мартынов не ответил хулителям. Он уехал из Омска навсегда в Москву, где поселился по адресу: 11–я Сокольническая, 11, кв. 11, в 11–метровой комнате коммунальной квартиры без телефона. Один из крупнейших поэтов XX века жил в таких условиях с женой, тещей и привезенным из Омска котом. В Москве, бывало, в его адрес повторяли омские пассажи. Так, например, Вера Инбер как–то высказалась о том, что Леониду Мартынову с нами не по пути. И 10 лет поэта не печатали. А когда в 1966–м его циклы стихов «Мгновенье» и «Первородство» были представлены на соискание Ленинской премии, в Комитет по премиям и в ЦК КПСС пришли «приветы из Омска» – письма с протестом против присуждения премии «политически незрелому» автору.
У Леонида Мартынова была ранимая душа, но он сумел, справившись с болью, беззлобно пережить перипетии многолетней травли. Он стал лауреатом и орденоносцем. Только литературным начальником никто никогда не мог его представить. «Служебный кабинет, а в кабинете – Мартынов? Нет, это невозможно, – вспоминал Сергей Залыгин. – Да он и сам, конечно, удивился бы страшно, если бы кто–то вдруг предложил занять ему ту или иную руководящую должность».
Его «оторванную от советской действительности лирику» литературоведы давно причислили к философскому направлению русской поэзии, ведущему начало от Ломоносова. Андрей Вознесенский очень хорошо сказал о Леониде Мартынове: «Хранитель огня, пустынник XX века, далекий от литсуеты, он уединялся в свою крупноблочную пещеру, окруженный собраниями драгоценных камней и фолиантов. В нем отстаивалось время...Бессребреник, он был рожден для поэзии и жил ею. Самостью ее. Он мыслил рифмой... Мартынов своим присутствием ограждал поэзию от банальщины».
