Из записок омского журналиста.
Автор Тамара Саблина
(Окончание. Начало в № 19, 20)
Но более всего меня удивляло вот что: как она угадывала солнечное окошко меж дождями, чтобы посуху и до заморозков убрать урожай? Другие, бывало, особо нетерпячие, загоняли лопаты в тяжелую размокшую землю, выворачивая клубни по уши в грязи. С ними тогда мороки не на один день. А Шура обязательно дождется солнца и все успеет без паники и заполоха. Чего там! – стратег и тактик в одном лице. Она едва ли не трепетно относилась к своей любимице.
Однажды я подарила Шуре тюль на окна: очень уж она переживала, что не сумеет угодить дочери, которую из года в год ждала в гости.
– Дочка вот-вот приедет с внуками и что увидит? Одне обтрепки на окошках? Подумает, будто мать в нищенках бедствует, даже на занавески денег нет. Только они есть, не бойся. На дорогу им послала и на обратную найду. Токо где такие занавески купить? В наш магазин ничо не привозят.
– Похоже, ты все свои деньги в Кострому отсылаешь?
– И чо? Кажин год, как за картошку выручу да с пенсии подкоплю. Дочка с детями не должна бедствовать. Мне ничо не надо, лишь бы им хорошо пожилось.
Вот оно как! Жадной скаредой в селе прослыть – это ничего, это не страшно. Но перед дочерью бедность явить – да никогда! Так ведут себя обнищавшие аристократы, не утратившие гордость и достоинство.
А еще показалась мне Шура твердыней перед лавиной либеральных идей. Обогащайся как можешь, живи как хочешь, не обременяй себя сторонними заботами, свободным живи, как чело-веку положено.
Оказывается, соседка моя, на диво упрямая, поперечная, донельзя несговорчивая в отношениях с теми идеями: в жертву себя отдала своему богу – материнской любви.
Дочь и в самом деле приехала. Я поняла это по тому, как баба Шура обернулась вдруг Санькой Пашиной. Весело зазывала дочь в огород, незлобиво покрикивала на внуков, даже смеялась иногда и порхала луговой бабочкой, нарядившись в яркую цветастую кофту, какой я никогда на ней не видела. Две недели счастья. Как было ему не порадоваться!
Спустя годы дочь приехала во второй раз, чтобы похоронить мать в деревянном, наспех об-струганном гробу. Упокоилась Шура на курганском кладбище в мерзлой земле, не дождавшейся теплого солнца.
В каком страшном сне могло привидеться, что колхоз-миллионер времен Михаила Акимова исчезнет с лица земли, будто его ураганом сметет? Не станет ни кирпичного завода с лесопилкой, ни Дома культуры, ни столовой, ни общественной бани, ни Дома быта с наезжающими парикмахерами и прочими мастерами, ни даже школы. В первом классе сегодня одна ученица да в девятом один ученик. И учительница одна на двоих.
Но всего страшнее, что под напором давильной фермеризации колхоз в главных основах своих был приговорен к погибели. От стада в 1200 голов, не считая молодняка, ничего не осталось, все вырезали. Не осталось и доярок, точнее, они попали в безработные. А ведь еще в начале 90-х, бывало, едут на дойку – кузов грузовика битком. Веселые, задористые, они и меня однажды заманили с собой: «Айда с нами! Пока дойка, грибов наберете, там их хоть косой коси».
Остались без работы и механизаторы. Вся техника в азарте растащиловки разошлась по «своим», у кого была власть, деньги или связи. Не стало на чем пахать и сеять, убирать рожь с пшеницей, ячмень с рыжиком и льном. Льнозавод тоже приказал долго жить. Ей-богу, будто Мамай со своей ордой пронесся по округе, все вытоптал и разгромил.
История вспять повернулась! Предки курганцев с топорами, пилами, лошадьми лес рубили, пни выворачивали, отвоевывая у лесов пашню. Теперь она заброшенная в молодом березняке. Стало быть, лыко-мочало, начинай сначала? Только кто бы теперь заново начинал? Все разъехались, оставшись без работы. Кто в Омск, кто на тюменские заработки вахтовым способом. Деревня с годами обезлюдела и постарела. Уезжали курганцы целыми семьями по 8–10 в год. То же и сегодня.
– Цвела когда-то наша Курганка, да завяла, – с горечью заметила Людмила Анфиногентова, почтальон в прошлом. – И что теперь? Хоть тоже продавай дом да уезжай. Моим молодым ничего не светит. Внучка одна в классе, кто же ее выучит и доучит?
В тот день 1 сентября я срезала гладиолусы и подарила букет внучке Анюте – все ж девочка впервые в школу идет, пусть порадуется. Весь день над деревней громогласно звучали песни на школьную тему в давних записях. Теперь они слышались реквиемом: школа-десятилетка умерла, и все учителя разъехались кто куда. Что было им здесь делать?
Мой старый дом много чего повидал за четверть века. Как пастухи ранними утрами «изысканно» изъяснялись с коровами, как легковушки застревали с непролазной грязи, как там же утопали по колено курганцы, как молодые парни и целые семьи шли прочь от родного дома к городскому автобусу. Деревня истекала кровью. Глядя на все это, дом совсем постарел, кажется, даже половицы его отозвались на беду, пугая меня тихим человеческим стоном.
Деревня-погорелица. Столь страшной участи Курганка избежала по счастливой случайности. Но она была и по сей день остается деревней-брошенкой. Брошенной властью. Они как бы в разных мирах существуют.
Летом безработных курганцев выручает природа. На озеро они носят молоко, овощи, молодую картошку, пирожки с черникой. Идти километра два от дальнего конца деревни, иной раз под проливным дождем, по цепкой грязи, но все равно идут. Иначе чем платить за газ, электричество, воду и дрова? На исходе июля их надежно спасает черника. За ней идут целыми семьями в сосновые боры на курганах или в березняки на скатах к реке. Возвращаются с полными бидонами и ведерками, потом продают ягоду горожанам в деревне и на озере по цене 150 рублей за литровую банку. Никаких препятствий такому промыслу нет, кроме Малой Тунгуски. Речка так себе, метра в три шириной, не больше. Вертлявая, с желтой водой, пропахшей багульником. Но весной шалеет, вбирая ручьи с высоких берегов. Тогда она легко сметает дощатый мостик-настил, отрезая людям путь к ягодам. И так почти каждый год.
Лет двадцать назад высоко над ней, как над кавказским ущельем, висел узкий дощатый мост с проволочными перилами. Переправляться по нему было страшновато, но надежно. Вместо него теперь времянка, которую весеннее половодье неизменно приговаривает уплывать по реке. Кто-то из сельских разумников догадался срубить могучую березу. Падая, она макушкой достала до другого берега, и курганцы переправляются по ней, извиваясь меж сучьями. Вот бы по той переправе раз-другой прогнать главу сельской администрации!
По дороге на озеро долгие годы стоял высокий, на крепких сваях мост. Он надежно служил переправой для всех видов транспорта, но потом одряхлел. Рядом с ним, у подножья тех свай, протянули дощатый мост почти вровень с водой. Так он под водой и скрывается в пору половодья. Как скоро и он уплывет по реке, отрезав от озера сотни машин?
Еще недавно было в Курганке 800 душ, осталось чуть больше 200. Так ведь живых! Грибковы, Кобец, Лазаревы, Шуваловы, Стопочевы, Сувалкины, еще наберется десяток-другой привычно трезвых, работящих семей. Все они держатся только домашним хозяйством, но в услужение к новым хозяевам жизни не пошли.
«Почему?» – спрашивала многих. Ответы были однообразны и горьки:
– Дураков нет, чтоб за его вшивые копейки спину гнуть. Да никогда!
Дураков нет, зато гордецов не на одну шеренгу наберется. Людей, не утративших самоуважение и чувство собственного достоинства. В них еще теплится память о цветущей Курганке, когда приходилось вкалывать на полях и фермах до ломоты в спинах. Но то была работа на себя и свою колхозную общину, чтоб заимела она школу, выросшую до десятилетки, и Дом культуры о двух этажах, на белую зависть всем соседям, и общественную столовую, баню, какое-никакое бытовое обслуживание. Ничего из этого не осталось!
До нового свидания с Курганкой еще далековато.
Приеду в Курганку, встретит меня разнотравье у ворот с желтыми зрачками одуванчиков, успевшее подняться во весь рост под нахлынувшим майским солнцем. А оно поутрянке опять начнет выкатываться в розовеющих пеленках из-за высокого соснового бора за Малой Тунгуской и потом по-взрослому весь день будет поощрять к жизни все сущее в пространстве и времени. Но прежде всего встретит темный дом-пятистенка в белом узорочье наличников. По-стариковски с достоинством кивнет при встрече и пробасит простужено: «Однако, здравствуй! Заходи и живи!»
Январь, 2016 год.
