Известный омский мастер признан художником года и лауреатом приза зрительских симпатий.
Три омских гения на холстах
– Георгий Петрович, вы не в первый раз победили в конкурсе Омского отделения Союза художников. А зачем вам, заслуженному художнику России, академику, профессору, участвовать в этом состязании?
– А как еще учить молодежь? Только таким способом – самому участвовать. Сегодня информации море, но по искусству многого не найдешь, молодые сами на себе зациклены.
– Вы представили триптих «Омские пазлы. Касание гения» – портреты Михаила Врубеля, Федора Достоевского, Михаила Ульянова. Не являются ли эти картины продолжением цикла «Фотоальбом деда», с расширенным пониманием родословной: все омичи – семья?
– Идея возникла по другому поводу. В Новокузнецке готовится выставка художников Сибири и Урала. Искусствовед Михаил Шишин обратился с письмом к художникам, предложив нам представить работы, посвященные своеобразию сибирских городов. Я готовил к выставке совсем другие работы. Но так как я художник старой формации и привык к девизионным (то есть с девизом) выставкам, то меня это взволновало, я задумался. А тут еще наш искусствовед Владимир Чирков говорит: когда поставят памятник Ульянову, в Омске будет площадь четырех гениев: напротив – памятник Врубелю, рядом с театром – место, где стоял острог, в котором отбывал срок Достоевский, и на крыше театра – скульптурный образ крылатого гения.
– Но, возможно, и другие зрители почувствовали эту связь: от истории семьи к истории города…
– Оба эти цикла отражают дух места, в котором я живу. Сколько раз я мог уехать из Омска! Все предлагали, и даже мастерскую в столице. Но Москву я не люблю. Ездил туда, если открывалась хорошая выставка, которую надо посмотреть, бываю проездом. И перемещался из угла в угол треугольника: от Бориса Тржмецкого, ныне покойного, к Владимиру Брайнину и Андрею Бисти. Мы дружили, мне хватало общения с этими художниками.
– Чем наш город вам дорог?
– Я ощущаю себя здесь лучше. Не могу долго быть в отлучке. Я работал по два месяца на творческой даче «Сенеж» в Подмосковье. Этот срок – край для меня. Где бы я ни был, даже в курортном городе или заграничном, скоро хочется вернуться домой, неуютно себя чувствую.
Сны наяву
– Ваш творческий метод называют фотографическим реализмом, документальным реализмом, сюрреализмом. Что вы на это скажете?
– А я никак не называю. Есть, правда, более подходящий термин. Его употребил искусствовед Виталий Манин, выпустивший трехтомный альбом «Русская живопись XX века». Он включил в него мои работы и назвал меня фантасмагорическим художником. С этим более всего согласен. Фантасмагория – это как сон наяву. Нет утраты формы, как у сюрреалиста Дали. Результат на холсте – для здоровых мозгов. Но каждый раз надо пройти какую-то стадию сумасшествия, уйти от реалий и прийти к ним же, но с новым ощущением. Сегодня поветрие такое – облегчить задачу, перейти на ловкий манер творчества. Потому что реально написать сложнее всего: каждый персонаж, каждая деталь должны быть такими, какими должны быть. Случайное на картине сразу видно.
– На вашей картине «Моя Атлантида» групповой портрет ваших предков на фоне Любинского проспекта, перекрытого вырванным с корнем и распиленным деревом. Прямое обращение к уму и чувствам зрителей, так же, как вы, только сегодня открывающих свои родословные. Публицистика в красках. Вам не обиден такой термин?
– Он меня нисколько не смущает. Но в моих картинах не всегда прямое высказывание, есть доля эзопова языка, обучение которому я успешно прошел в 80-е годы, когда только вступил на эту дорогу. Я помню, мне рассказали, что на совещании в обкоме партии одна идеологическая дама сделала доклад, в котором пропесочила Высоцкого, кого-то из актеров и меня за антисоветский, нехороший взгляд на жизнь. А в 1984 году мы с Владимиром Брайниным делали выставку в Москве. Он принес городские пейзажи с высоты полета ведьмы на метле, Москва у него дикая, фантасмагоричная. А рядом повесили мои тихие работы. Пришла женщина в мохеровом берете, долго стояла у моей картины. Я думал, она пришла пол помыть, а оказалось, это цензор. И одну мою работу сняли, это был «Натюрморт с раковиной». Сочли, что я клевещу на действительность. Брайнин мне завидовал: «Ты смотри, цензора пробрала твоя картина». Мы все были Эзопами, освоили иносказание.
– А в 90-е вы в живописи делали то, что Михаил Ульянов в роли в фильме «Ворошиловский стрелок». Показывали парадоксы времени, может быть злые…
– Время было злое. Как можно было принять перемены, если все поперек? Московская художница Татьяна Назаренко привезла 200 картин на выставку в Америку, и все они пропали с концами, до сих пор не нашли. В те годы я выезжал за рубеж и там понимал, что за мной нет страны. Это страшно. А последние лет пять никуда не выезжаю – неинтересно.
«Не хочу быть генералом от икусства»
– С чего начинается работа живописца? С впечатления? Идеи?
– По-разному бывает. Когда тему диктует впечатление, дело идет быстрее. Я почему работаю сериями? Взялся за тему – и ею живешь, о ней все мысли.
– В цикле «Моя улица» старый Омск конкурирует с новостройками. На одной из картин на фоне современного пейзажа появляются старинные ворота и персонажи прошлого.
– Я переехал на улицу Омскую. Стоял девятиэтажный дом, а рядом – частный сектор. Я с седьмого этажа наблюдал, как живут люди в своих еще не снесенных домах. Это два мира рядом.
– Кажется, у автора больше симпатий к старому миру?
– Было такое ощущение. А потом родился цикл «Фотоальбом деда». Этот старинный альбом я рассматривал с детства, а взрослым расспрашивал родных о людях, запечатленных на снимках. Никто практически ничего не помнил. Первой картиной в цикле стала «Автопортрет с папой», где я, взрослый, приобнимаю маленького мальчика, чем-то обиженного. Этот мальчик – мой отец, которому предстояло многое пережить. Он воевал в Финскую и Великую Отечественную войны. После битвы под Изюмом был разжалован из офицеров в солдаты и отправлен в штрафной батальон. Уголовники, которые все были старше отца, его там называли «начальничек». Был ранен, дошел до Болгарии, вернулся домой. На фотографии я увидел, что на детском лице отца написано будущее преодоление невзгод. Возникло щемящее желание приласкать, защитить и успокоить его.
– Какая серия картин у вас сейчас в работе?
– «Непредсказуемое прошлое». Есть уже 10–15 работ. Окунаюсь в историю, смотрю старинные фотографии. То мне это дико интересно, то больно. И стучит скворчонком в виске: кому это нужно? Сегодня учат, двигают молодежь люди, близкие к нам по возрасту. А дальше? Вместо книг придут комиксы, чтобы букв было поменьше? Победит американская идея потребления?
– Вы пишете портреты, натюрморты, но больше всего жанровые картины. Как сделали этот выбор?
– От обиды. Когда я начинал, председатель Омского отделения Союза художников Станислав Белов на собраниях стучал кулаком по столу: «У нас никто не пишет жанровые композиции!» И приглашали в Омск мастеров из академии имени Репина, давали им квартиры. Я подумал: взять да написать. Первое время не замечали, в нашу сторону не смотрели. А я работал и работал.
– О вас говорят: бесспорный творческий лидер среди омских художников. Вы не чувствуете, что заняли долго пустовавшее место Кондратия Петровича Белова, которого называли патриархом омской живописи?
– Я не понимаю роли лидера сегодня. Да, я молодым был рабом художников старшего поколения. Была исторически утвержденная схема: они мастера, мы подмастерья. А Кондратий Петрович Белов – наша реликвия. Сейчас в роли лидеров – телефон и Интернет. И я терпеть не могу надувать щеки, быть генералом от искусства. Меня давили, я не хочу этого делать, я эту эстафетную палочку выкинул.
– На одном из автопортретов Георгий Кичигин несет подрамник, как крест, согнувшись под его тяжестью. Призвание художника – это крест, миссия?
– У каждого свой крест. У кого-то легкий, пластмассовый. Но если твоя цель – не изменить себе, своему сумасшествию, думать, тянуться, такой крест нелегок.
